Она забралась на табурет, вся сосредоточилась и вытянула руку. Очевидно, я что-то должна была ей в руку сунуть.
- Бору давай. Кривую.
"Кривую бору, кривую бору. Фух-фух-ой-ой-ой. О!" - тут я ее увидела. Г-образный патрубок с резьбой на одном конце лежал и глядел на меня, точно насмехаясь. И я его схватила. И протянула свекрови. И... попала.
Бору! Вот он какой!
Короче, из отрезков трубы свекровью за какие то десять минут был собран дымоход. Страшный-престрашный, коричневый и какой-то ужасно паропанковский. Он похабил весь мой интерьер, делая его ммм... убогим что-ли. Я расстроилась ужасно. Ну, конечно, понимала что будет тепло, но не так же уродливо! И этот железный параллелепипед почти в центре холла. И металлический обшарпанный поднос - основание для собы. И кочерга - черная и некрасивая. На самом деле, я уже позже сообразила, что меня вовсе не эстетика беспокоила. Сами собы бывают чрезвычайно красивыми и можно их очень выгодно вписать в интерьер. Меня беспокоило какое-то непроговариваемое словами, но очень отчетливое ощущение потери статуса. Ведь печками топятся только в деревне! Понимаете. Печками, углём, дровами... топятся те, кто не в состоянии позволить себе лучшего. Большего. Цивилизованного. Нормального.
И именно это меня коробило. Жутко.
А когда свекровь принялась учить меня растапливать буржуйку, сперва газеткой, потом щепками, потом немного мелкого угля насыпать, потом уже кинуть пакетик другой посолиднее... тогда скорбь моя достигла самого верхнего, самого звонкого предела. "Боже! Что я тут делаю"? - думала я и всё подсовывала, подсовывала щепочки в железную ненасытную пасть собы. "До чего я докатилась? Я... Я ! С университетским дипломом! С мыслями о карьере! С гордыней моей неуемной! Я стою тут, похожая на самку питекантропа, а турецкая бабка учит меня топить печь"!.
Мне хотелось плакать. Нет! Мне хотелось вопить...
Но ничего. Перетерпела. И через неделю вполне научилась справляться со страшным "пыщь-пыщь-ой-ой-ой" железным параллелепипедом. И, приходя с работы, весьма бойко топала в чуланчик, насыпала ведрышко уголька, накидывала поверх уголька щепы и шла в дом, чтобы быстро-быстро разжечь собу и обогреть немаленькую (увы) квартиру. Кстати, на зиму две комнаты закрывались, чтоб не тратить зря тепло.
Соба... Сейчас вспоминаю, как сон. Сон странный, удивительный, интересный, вовсе не неприятный. Но далёкий очень. Словно было всё не со мной. Совочек этот для сажи и пепла. И кочерга, и щипцы. Вечно падают и громыхают. Коричневатый налёт сажи на подоконниках. Протираешь каждый день, а толку? В чулане холодно, уголь пахнет немного кислым. Сверху уголь частенько влажный. Плохо горит. И дым такой молочно-желтый, густой. И вечный страх, что неправильно подвинешь заслонку, а соба потухнет. Или, наоборот, забудешь открыть и нафиг угоришь. Сколько угорают! Самая обычная смерть зимой в Стамбуле - угореть от печки. Семьями угорают. Потом в новостях - страшилки, и все вокруг вдруг становятся осторожными и ходят друг к другу, предупреждают, мол "Лале, ты аккуратнее с сОбой, вон в Междиекёе вчера шесть человек скончались...царствие небесное".
Соба... Жар от нее удивительный. Печной. Сухой и взаправдашний. Ни с чем не сравнимый. Ни с какими радиаторами отопления. Живой жар. И щепочки-полешки трещат так вкусно. Сядешь спиной к собе и тепло тебя обволакивает, нежит, ласкает. Щекочет потихонечку, как добрая нянька. Баюкает.
По дороге домой хорошо купить у уличного торговца каштанов (торговца зовут Мустафа, у него семеро дочерей, он безработный и кормит всю семью денежкой, которую получает с продажи этих каштанов зимой и кукурузы летом. Хорошо разложить штук десять-пятнадцать каштанов на собе и ждать пока испекутся. А потом, когда в доме уже совсем жара, даже немного душно, надо сидеть, эти каштаны чистить и есть, и говорить о политике. К каштанам удивительно подходят споры о политике. И чай.
Еще на собу на ночь можно устроить корочки мандариновые. Такой запах удивительный получается. Аромат печеных зимних мандаринов.
К утру соба затихает. Встаешь, опускаешь ноги на пол и даже через толстый ворс ковра чувствуешь босыми пятками как остыл дом. И шлеп-шлеп прямиком к собе (умыться- потом, зубы почистить -потом, покурить -потом. Сперва соба). Быстро и уже умело раскочегаришь буржуечку, мимоходом плеснешь себе кофе в чашку, сядешь на маленькую табуреточку - к жаркому "пыщь-пыщь" замерзшей спиной, закуришь. А щепочки треск-треск. А печечка пыщь-пыщь. И тут надо не полениться, сходить на холодную (еще не успела прогреться) кухню, взять хлеб вчерашний (полбатона точно остались), разломать его и на собу сверху уложить. И пока ты кофейничаешь, хлебушек там будет потихонечку отогреваться, а потом и корочкой покроется хрустящей, золотистой. А вот тут хорошо уже взять брынзы из холодильника и прям в горячий хлеб, в самую середку запихнуть. Осторожно! Пыщь-пыщь-ой-ой-ой! Обжечься можно.
Вот уже в доме потеплело, и окна запотели, и пахнет дымом не очень хорошо - надо бы проветрить. А ты всё сидишь, греешь спину и попу о крепкую, настоящую, нецивилизованную жару, жуешь хлеб с сыром, запиваешь чаем (уже закипел давно) и так лень шевелиться. Зимой в Стамбуле так лень шевелиться...
Оторвешь попу потом, конечно. Окошко откроешь. Высунешься наружу. А там зимний Стамбул, промозглый и весь затянутый сизым дымом тысяч и тысяч соб. И Мустафа тут как тут - идет из мечети. "Лале абла, доброе утро", - говорит. "Доброе", - отвечаю. "Что так рано"? - говорит. "Да собу затопила", - отвечаю. "Вечером увидится", - говорит. "Увидимся", - отвечаю. "Холодно сегодня", - говорит. А я уже не слышу. Я уже вернулась в дом, к жаркой пыщь-пыщь-ой-ой-ой своей собе вернулась. Сижу на скамеечке, чай пью, хлебом горячим закусываю. И всей собОй, всем своим нутром до самой кочерыжки греюсь.
Сейчас в Стамбуле почти у всех уже центральное отопление. Предали стамбульчане собу. Предали ради цивилизации, ради комфорта, ради евросоюза... А в деревнях, в городишках далёких всё еще она - горячая, добрая,железная, пыщь-пыщь... ой-ой-ой. Жарко-жарко.
Мустафа-я-мустафа
В третью очередь, Мустафа был инвалидом. (ДЦП, кажется). Передвигался плохо, приволакивая левую ногу и тяжело опираясь о стены. Мямлил, зажевывал слова в кашу, неудобоваримую даже уху турецкому, что уж говорить обо мне. Заикался, к тому же. Но ругался виртуознейше. Расчленить на отдельные составляющие его брань было невозможно. Однако, всякий обруганный понимал, что только что его маму, бабушку, прабабушку и неповинную ни в чем эбе-повитуху многократно и бесцеремонно распотрошили на детородные органы.
Во вторую очередь, Мустафа был ветераном фирмы. Работал едва ли не с момента ее основания. Не пропустил ни одного дня, часто выходил по субботам. Полагал себя практически отцом-основателем, следил за порядком, мог запросто рявкнуть на генерального за какую-нибудь лишь Мустафе очевидную провинность. И пальцем грозил так... Страшно. И непременно минут эдак надцать перечислял всякие фрагменты тела гендирской эбе. Прочий персонал тогда словно невзначай стекался к месту конфликта, чтобы приобщиться к классовой борьбе и удовлетворить жгучую пролетарскую ненависть.
В очередь первую, Мустафа был штатным чистильщиком обуви. (да да! обнаружив в штате компании должность чистильщика обуви, я тоже пришла в благоговейный ужас, но факт остается фактом) Гениальным чистильщиком обуви, между прочим. Никогда больше не видела я свою обувь в таком сияющем, в таком божественном и безупречном состоянии, как после обработки мустафиными огроменными ручищами, похожими больше на шерстяные варежки. Идеально чистая, глянцевая, прекрасная обувь вызывала аппетит и даже вожделение. Ее хотелось съесть! Более того, ее хотелось... Просто, хотелось.
Каждое утро Мустафа обходил все кабинеты административного здания, толкая перед собой супермаркетовую скрипучую коляску. Скрип-скрип... Идет Мустафа, бредет Мустафа, кряхтит Мустафа - точь в точь баба-яга костяная нога. Скрип-скрип. Каждое утро по неизменному маршруту, из отдела в отдел, тяжело с присвистом дыша и сдвинув к переносице седые "брежневские" брови... Останавливался в дверях, оглядывал присутствующих, потом переводил глаза на пол - обычно, к его приходу желающие уже выставляли обувь ближе к выходу - и тогда либо нагибался, чтобы переложить обувку в коляску, либо строго глядел на персонал, не желающий воспользоваться его услугами.
- Бытинки? Грязны! Чиститьнада! Грязны бытинки - дурак человек! Мама твоя ипать тогда надо...- лопотал он, и в лопотании слышались нотки яростной обиды. Мустафа считал, что всякий приличный сапиенс, а особенно сапиенс правоверный, обязан ходить в идеально чистой обуви. Мустафа был уверен, что не сияющие бочками, носами и пяточками туфли - стыд, позор и гюнах (грех). И в том смысле, что гюнах для человека, и в том смысле, что гюнах по отношению, собственно, к обуви. - Грязны... Плёхоплёхо человек! Жалко бытинку! Ипать тоже эбе! Вай вай йазык! (йазык- это жалко по турецки, чтобы вы знали)
